…И вечно радуется ночь. Роман - Михаил Лукин

Смотрю пристально на него: лицо приторно-холодное, неизменное, что бы ни происходило – ни дать ни взять, рыба, глядящая из аквариума да пускающая пузыри – и Фрида-то смотрится живее, хоть немая немой. Вот, он упоминает о своём сне, о своих, кажется, сокровенных желаниях, о какой-то боли и каких-то страстях, безэмоционально, ничтожно, не смущаясь, не потупя взгляд, словно бы о том, что читал в газете или видел на сцене антрепризы, лишь изредка, как у него в обыкновении, улыбаясь то одним краешком рта, то другим, словно бы нечто за ушами невидимыми нитями оттягивает ему этот рот. Что за конфуз! Господи, если вы так будете говорить со мной в самом начале разбушевавшейся стихии, я и то буду более склонен верить вам, нежели теперь.

И я спокойно спрашиваю, пожимая плечами:

– Вы хотели узнать у меня, что такое «Революция»?

– Ах, Лёкк, – многозначительно вздыхает доктор; по этому вздоху я понимаю степень его изрядной осведомлённости, – я откровенен, и от вас хотел бы взаимности – что тут невыносимо трудного, а? Мне не нужно знать, отчего пришлось вам покинуть Родину – из-за бытового неудобства ли, либо вследствие несоответствия ваших политических взглядов новым властям (и такое тоже случается, отчего нет!) – ведь там нынче большевизм. Оставьте это при себе, тайной души, если хотите. Вопрос мой очень прост – отчего вы такой? Не перекручивайте, вы всё прекрасно поняли. Да, отчего?! – он вдруг эмоционально всплескивает руками, немного повысив голос. – Отчего, чёрт побери, будучи читателем ваших книг, я увидел вас воочию лишь тогда, когда вы оказались в моём ведении в этих стенах?! А до тех пор… хм, до тех пор я и знать не знал, реальны вы или нет, так, всего лишь тень, плод воображения. Будь я знаком с вами прежде, будь я уверен в том, что читаю живого человека, зная его историю, видя его лицо, я бы куда охотнее расставался со своими кровными, понимаете вы?! Я бы…

Я не сдерживаюсь и холодно прерываю его:

– Вы полагаете, это вопрос медицины, практики?

– Возможно, друг мой, возможно! – задумчиво говорит он. – Видите ли, когда обстоятельства оборачиваются против нас, это отражается определённым образом на здоровье, да, на умственном и физическом состоянии тела.

На это я смеюсь:

– Ха-ха, уверяю вас, изменения в моей жизни никоим образом не влияли на моё состояние, – и решаю больше не отвечать ему до поры да поглядеть, как обернётся дело.

– Если вы так думаете, то это вовсе не означает, что этого нет. Больному всегда не хочется верить, что он болен, ну а болезнь, эта кара судьбы, источает тело, не спрашивая его советов.

Молчание.

– Не принимайте мои слова близко к сердцу, Лёкк, – продолжает доктор, – они относятся ко всем людям, ибо все они – одинаковы. Знаете, порой я благословляю болезнь! Отчего, спросите? Не оттого, вовсе, что мне пребывает работы и карман наполняется деньгами; разительные изменения – вот что! В болезни, любой, даже самой незначительной, человек показывает себя – от ледяного ужаса до голосов, полных сомнений и противоречий; о, как интересно это наблюдать…

Вот и пожалуйста: любитель задушевных бесед на темы происходящего с душой, Стиг, развёл свой собственный ботанический сад, коллекцию, паноптикум, из чистого интереса за наблюдениями. Случается, когда забываешься, начинаешь говорить правду, то, во что веруешь на самом деле, и тогда иной добрый сказочный доктор становится ужасен, порождение своего собственного животного любопытства, точно ребёнок, которому захотелось увидеть Смерть.

Нахрапом доктору добиться ничего не удаётся, напротив, он подозревает, что наговорил лишнего, разоткровенничался, и, всё с той же каменной физиономией, он переходит к пространным разоблачениям, полагая, будто этим сможет задеть меня:

– Да вы – преступник, Лёкк, вот что! Преступник и грешник! На вас множество грехов, гораздо больше, чем тягот. Подозреваю, именно эти грехи привели вас сюда…

Я продолжаю равнодушно молчать.

– …Я вот всё думаю, – продолжает разглагольствовать доктор, – ненавижу ли я вас, почитаю, либо вы мне безразличны? Нет, какое-то чувство есть, снисходительность, сочувствие, быть может, что-то ещё… Вы не жертва обстоятельств, все эти ваши грехи прекрасны и предстают подвигами, для всех вы чисты, как ангел, чище быть не может – куда уж мне до вас. Да вас просто-напросто мало кто знает, а видело… и того меньше. Откровенность за откровенность, да! Но всё же, всё же…

И далее риторика доктора вдруг ни с того ни с сего смягчается; он просит меня не обижаться, ибо не имея никакого зла ко мне в душе, напротив, глубоко симпатизируя, он всего лишь хоть как-то хотел помочь мне, а без откровенных задушевных бесед это вряд ли возможно, не правда ли?

А я всё гляжу и гляжу – когда можно будет понять, что на самом деле творится в его душе. Слова, действия, взгляд – что необходимо для этого? Этот человек, доктор Стиг пытается вторгнуться в мою душу, вскрыть затянувшиеся раны, узнать мотивы моих поступков, ему интересно это, для чего – не знаю, но интересно. Быть может, это сам Сатана испытывает меня, быть может, его ледяной взор – всего лишь завеса, ширма, маска для кипящей лавы сознания? Недаром говорил он о пустыне и власянице! «Нет, что вы, доктор Стиг – Бог, как можно думать обратное», – сказала бы мне Фрида, если бы умела говорить, – «он может ходить по воде!». «Вот как, занятно, и вы сами видели это?». «Нет, что вы», – только и смутится она, – «как могу я докоснуться таких тайн? Люди рассказывали…». Ах, вот как, что ж, люди врать не будут, хе-хе…

Время идёт дальше, красноречие доктора стремится к нулю, и конструктивный пыл угасает – если перед ним стояла задача поговорить со мной по душам, то он её не добился. Нет, он не сделал хуже, но и лучше не стало также – все его речи не возбуждают моего интереса, и эти двадцать с лишком минут нашего разговора смело можно вычёркивать из нашей и без того короткой жизни. К чему всё это? Взаправду, оттого, что ему любопытны мои устремления? Либо он желал бы познакомиться ближе со мной, создать в «Вечной ночи» семейную атмосферу, место, где все друг другу доверяют? Ха-ха, что за чушь! Сам-то ты веришь тому, о чём думаешь! К чему выдумывать за него никогда не гулявшие в его голове мысли? На этом лице нет и следа переживаний, о, я знаю, о чём говорю – писательское чутьё обязывает – нет и не было, и с одинаковым взглядом он может как открывать историю болезни вновь прибывшего «овоща», так и закрывать её, когда какой-то счастливчик отмаялся на этой земле, и, уж холодный, ждёт последнего дела здесь – подписи господина Стига в заключении о смерти.

– Вы смеётесь, Лёкк, – укоризненно и с какой-то задумчивой усталостью в голосе замечает доктор, всё это время наблюдавший за мной, – я сказал что-то забавное, либо вам пришло что-то на ум?

– Подпись, дорогой доктор, – вздыхаю я в продолжение собственных мыслей, – пара завитушек, да одна клякса, быть может…

Конечно, это ни о чём ему не говорит, и выглядит сущей бессмыслицей.

– Что, что? – переспрашивает он.

– Цена жизни – подпись, без подписи ни одна душа не уйдёт на суд. Ну, и кто тут Господь Бог? Всё верно – тот, держащий перо…

Доктор слегка закашлялся, словно подавившись словами:

– Не понимаю вас…

А меня вдруг осеняет; это точно вспышка, искра, возжигающая любопытство! Этот характерный скрежет, эта резь в горле! Я не ослышался – злость, нетерпение, иного и быть не может! Ого, вот ты, голубчик, и попался!

– Что, повторите? Не понимаете меня – так, кажется, вы сказали?

Доктор оглядывается по сторонам, не видя смысла также и в моём восторге.

– Да, не понимаю… Скажете, вас легко понять?

– К чёрту всё это, Стиг! – кричу я, довольный. – Зато я всё понимаю!

Что ж, поглядим, что выйдет из этого. Прежде из своих читателей я был способен, точно кремнем по металлу, высекать различные чувства, порою, что и очень противоречивые. Вот предо мной доктор Стиг, которого я знаю уже некоторое время, и который казался мне доселе непроницаемым; его нутро сотрясает, в нём родилась злость, точно чувство голода, она будет мучить его до тех пор, пока он не утолит её, не пресытит свою страсть, и злость не вырвется наружу. Что могу я сделать с этим? Сорвать крышку, да! Если же оставить котёл бурлить на огне, он выгорит, ничего, кроме накипи и гари, не оставив по себе.

И пока я раздумываю над тем, как довести его злость до ума, доктор, чуть оживляясь, вновь возвращается к пустыне и власянице, и ему приходит на ум, будто я всячески уклоняюсь от ответа на мучающий его вопрос, а всё оттого, что у меня нечисто на совести. Эта попытка выглядит так бессильно и нелепо, что я и думать не думаю говорить что-то против, а, разумеется, принимаю это за чистую монету и тут же сознаюсь в разных страшных преступлениях, в числе которых и подрыв «Лузитании»: